КОЙКО-МЕСТО
Аборигены стремительно приближались со всех сторон, заставляя нас прижиматься друг к другу спинами, словно готовясь к обороне. Загорелые старухи, сухощавые и не очень, старики, женщины и, при ближайшем рассмотрении, даже и вовсе дети. Люди всех возрастов, как оказалось после, одного местного сословия. Сомкнувшись плотным кольцом, местные жители не напали с намерениями жертвоприношения кровожадным богам и не сделали ничего дурного. Подступив к нам, аборигены устроили невообразимый шум, попеременно, казалось, переходящий даже в драку, тщетно пытаясь перекричать друг друга.
Мир тесен не только человеческими встречами, но и названиями городов, улиц и площадей. Оказывается, в США есть город, носящий название «Москва». Метро в Петербурге гораздо глубже московского метрополитена, а эскалаторы настолько длинны, что за время, проходящее от начала подъёма по движущейся лестнице, до победного конца, ознаменованного выходом на поверхность земли, можно прочитать, кажется целиком небольшую главу любимого произведения. Впрочем, так же как и не очень любимого произведения, а может и вовсе нелюбимого учебника, готовясь к экзамену, например, проходящему в Ленинградском Политехническом университете, изнутри похожего своими роскошными люстрами и лестничными пролётами на театр. Многие станции петербургского метро своими названиями совпадают с названиями московских станций.
В двух
часах пути от Хельсинки есть загадочный город Выборг, который брусчаткой своих
улиц выходит к Финскому заливу. Голуби, живущие на Красной Площади Выборга,
совершенно не боятся тёплых человеческих ладоней с хлебными крошками. Тыча
клювами прямо в пальцы, голуби доставляют счастливчику те ощущения, которые,
пожалуй, можно получить только здесь. Только на той Красной Площади, с которой
видна башня Выборгской Крепости.
Словно стайка голубей, налетевшая на малую горсть хлеба, шагающая уж друг по дружке, вкруг нас сбежались немолодые женщины, каждая из которых имела при себе табличку. Надписи различной формы и различного содержания, носимые в руках или приколотые к одежде, гласили впрочем, одно и то же.
Решив что среди прочих предложений, коими вокзальная площадь оказалась изрядно щедра, предложение о съёме полноценной квартиры в центре города всего за семьдесят гривен в сутки выглядит действительно весьма и весьма заманчиво, мы заскочили в троллейбус, за бойкой тёткой, обнаруживающей в разговоре истинно одесский акцент, что сразу привело нас в неподдельный восторг. Главным же образом ласкали сердце тёткины слова, звучащие словно пароль: «У вас будет своя кухня, туалет и комната без хозяев».
Потёмкинская лестница спускается к порту,
из моря поднимаются стеклянные стены гостиницы «Одесса». «Одесса главная», а
есть ещё «товарная», и Бог весть ещё какая, где в железнодорожных путях
запутался сухогруз, и будто бы игрушечные, товарные вагоны в прибрежном лесу
подъёмных кранов. Брусчатку улиц двухсотлетнего города тут и там рассекают
раскалённые южным солнцем, рельсы трамвайных путей. Где-то здесь, в арках
проходных дворов мчался за зелёным фургоном бывший гимназист Володя Патрикеев.
Поразительной красоты и неповторимого духа город претендует на звание
столицы Украины, но, имея явно неподходящее для такой цели расположение
относительно моря, кажется, этого так и не дождётся. В недрах своих Одесса
прячет самые длинные в мире катакомбы, протяжённостью в две с половиной тысячи
километров, где во время войны располагалась база партизанского отряда.
«Наш город был в 1800 году на краю гибели. Едва создавшийся, он был внезапно лишён всех предоставленных ему привилегий. На Одессу обрушилась немилость императора Павла. Все работы по строительству порта были приостановлены, купечество сворачивало дела. Господствовало всеобщее уныние» (А. де Рибас). И тогда одесситы снарядили к Павлу I делегацию с тремя тысячами апельсинов из Греции, после чего получил благоволение императора и двести пятьдесят тысяч рублей на развитие порта.
Троллейбус неспешно прокатил под ещё не жарким солнцем немного в сторону от вокзала и свернул на Пушкинскую улицу.
Сказать что квартира оказалась не сильно большой – значит не сказать ровным счётом ничего. Единственным источником света в помещении, похожем на камеру-одиночку, служила скудная электрическая лампочка, болтающаяся на проводах, выходящих из стены. Маленькое оконце в толстых стенах здания, судя по внешнему виду, определённого городскими властями на снос, врядли пропускало хоть сколько-нибудь полуденного света. Венчала помещение, помещавшаяся на окне, толстая решётка, наводя на скорбную мысль о тюремной камере.
Одесситка не обманула. Туалет, кухня и комната действительно оказались отдельными. То, что все эти блага цивилизации будут помещаться в одной, подобной гробу, комнатушке – тётка умолчала.
Не одно поколение трудящихся, сменившееся за эпоху социализма, следующей за военным коммунизмом, дало нашей стране богатое культурное наследие традиций. Традиции разнообразные, иногда нехитрые и полезные, а иногда и весьма замысловатые, однако в пользе своей подчас в некотором роде сомнительные. Традиция украшать двери комнат, тут и там свисающей самоклеящейся плёнкой пришли в советскую Россию вероятно с привычкой хранить в духовках газовых плит закоптелые сковороды с отломанными ручками и вовсе без последних.
Плита завода «Газоаппарат», тысяча девятьсот… года
выпуска, не отличаясь от своих современников, хранила в недрах своей духовки
нехитрую посуду. Алюминиевая мелкая мисочка с гнутым донышком обнажала взгляду
останки некогда былой здесь трапезы. Было бы весьма забавно или по крайней мере
удивительно, если бы небольшая вилочка, изготовленная из того же металла и
хранящаяся там же, имела бы ровные зубья. Вилка имела такой же гнутый вид
столовых для питания рабочего класса, как и миска.
Поворот засаленной ручки краника – и живительная струйка газа засвистела в конфорке. Озорной щелок чиркающей по коробку с, изображенным на последнем музеем космонавтики имени Циолковского, спички – и в кухоньке светло, тепло и можно прикурить. И конечно чёрная закоптелая сковорода накормит жаренной картошкой, горячими домашними котлетами и бог весть какой ещё вкусной снедью. Вскипятится чай и потянутся долгие разговоры. Тихие заинтересованные лица будут вдыхать голубой сигаретный дым, смеющиеся громкие голоса опрокинут рюмочку и долго ещё будет гореть синий газовый цветок. Долго-долго за полночь будет гореть электрическим светом одно-единственное окно, где дружат, обсуждают, кого-то безнадёжно шерстят, а кого-то беззаветно любят. Где большие сильные руки нежно обнимают хрупкий женский плач, где соседи крутят диск телефона милиции под громкий смех друзей за стеной… Где в шуме голосов давным-давно забыли про тихий свист живительной струйки газа, с которой всё началось.
Всё бы ничего, только сковороды, равно как и других элементов посуды, в комнате не содержалось, так же как и не было не одного столового прибора, не считая одной единственной вилки. Из всей кухонной утвари в помещении была, собственно говоря, плита с двумя конфорками и указанной надписью «Газоаппарат» и вышеозначенный набор посуды для одного узника камеры-одиночки, а так же комод.
Комод был замечателен. Предмет мебели был из тех, что нынче уже не встретишь, пожалуй, нигде. «Милейший Иван Никифорович, покорнейше прошу вас вмешаться в судьбу моего …» Эти маленькие дверки, гнутые ободки, изготовленные из лианы, маленькие замочные скважины с такими же маленькими ключиками тусклого металла и форменные стёкла могут порадовать взгляд лишь на выставке в доме-музее, где воссоздано дворянское гнёздышко.
Однако, ветры революции сорвали с людей много лишнего. Из русского языка исчезли как лишние буквы, так и излишние словоизъяснения. Из городов ушли роскошные дома и хорошая мебель, сменившись коммунальными квартирами и железными кроватями. Потребность в роскоши и излишествах прошла, уступив дорогу эпохе простых и прочных предметов «удовлетворяющих ГОСТу и потребностям солдат».
Изящный лаковый комод был выкрашен в детсадовский зелёный цвет масляной краской, вместо стёкол в дверях была аккуратно вставлена фанера, впрочем, одной двери не было вовсе. Сверху была прибита изрезанная клеёнка. Последняя была той, что обычно лежит на дачных столах под абажурами, с роящейся вкруг них мошкарой. Самодельные полочки в маленьких шкафчиках комода были выстланы пожелтевшей газеткой.
Белая железная кровать, занимавшая большую часть помещения, оправдывала сравнение комнаты со словом «койко-место». Это была не кровать, а самая настоящая койка. Белый цвет койки напоминал о тех местах, где длинными зимними вечерами теплится одинокая лампадка. Где верхушки могучих сосен и снегом запорошены поля. Где по нерасчищенной дорожке в сапогах на босу ногу ранним утром побежать за тёплым парным молоком и мягкий утренний снежок бодрит колючим холодком.
Такие койки есть в уездных больницах и лазаретах воинских частей. Иначе говоря, в тех местах, где «один дохтур и коек на всех не хватает». В кабинете, в густом дыму сидят красноармейцы, а за небольшим столом с мятыми бумагами сидит доктор в треснувшем пенсне и сапогах. В углу стоит стеклянный белый шкаф со склянками и большой бутылью превосходного спирта. А за стеной на койках тиф и раненые, песни под гармошку и папиросы. У входа в приземистое здание лазарета стоит забинтованный солдат со штыком, с крыши капает весенняя капель.
Пощупав подушку, покоящуюся на бугристом матрасе, невольно вспоминается некий сказочный богатырь, который одной рукой валил деревья, а засыпая, клал под голову полено.
Над кроватью располагалась электрическая лампочка, а чуть поодаль изголовья – унитаз.
Собственно, всё, что надобно человеку. Поесть и сходить в место отхожее. Причём оправить свою нужду тут же, а после лечь спать, не смущаясь собственным запахом, ибо своё есть, как известно, малина.
Нет, к слову сказать, белый, с ржавыми подтёками, унитаз располагался не совсем уж у всех на виду. В комнате всё же было сооружено что-то на подобии кабинки. То есть, говоря иными словами, толчок был огорожен от мешающих делать свои дела, взоров тонкими кусками фанеры, выкрашенной для имитации наличия вокруг сидящего непроглядных стен. Действительно, фанерные стены были непроглядны. Непроглядны настолько, насколько может быть непроглядна занавеска. О их принадлежности непосредственно звукоизоляционной, на манер той же самой занавесочки, речь конечно же не шла.
Рядом с описанным местом располагалась раковина. Именно та раковина, которая издаёт, бывает, журчание воды, прорезающее даже самый густой утренний туман и будящее всех дачников в районе километра не хуже хорошего голосистого петуха. Именно та раковина, в которую опущено два краника. Откроешь один и, ворвавшись пронзительным льдом весенних сосулек в жаркую кухню, на твои ладони польётся бодрящий холод. Откроешь другой – и тёплый жирный жар варочно-моечного цеха тихо зашипит в трубах, согревая пальцы, озябшие на сквозняках открытых форточек.
Великолепно уютны маленькие кельи. Двери и окна, располагаясь в толстых монастырских стенах, образуют в последних нечто подобное узким ходам. Изнутри кажется что ты замурован в пронзительной тишине прохладного покоя, когда как снаружи твой усталый взгляд так и манит тёплый желтый огонёк отверстия в стене, похожего гораздо более на бойницу, нежели на сооружение, гордо именующееся окном. Монахи-затворники, проводящие в своих убежищах добрую половину жизни, оказывались замурованы, а когда однажды пища, приносимая им, оставалась нетронутой – закладывали последнюю щелку входа в келью, так как было ясно, что монах умер.
Дверь комнаты располагалась в нише толстой стены и сама по себе не была видна. Выйдя наружу, взору открывалось ничто иное, как бедный испанский квартал. Внутренний двор, с одной стороны образованный стеной полуразрушенного дома, изрядно исписанный местными мальчишками фразами различного, в том числе и совершенно непристойного содержания, украшал небольшой ящик, расположенный по центру. Из ящика торчала труба, предназначенная, вероятно, для воды. Однако при ближайшем рассмотрении труба оказалась ни к чему не прикреплённой внутри ящика, наводя на смутные размышления о сущностном предназначении всей данной конструкции. К стене жилого дома, наподобие строительных лесов, были пристроены деревянные конструкции. Конструкции служили для прохода многочисленных постояльцев в комнаты непосредственно со двора, так как иных путей входа эти скудные помещения не имели. Комнаты были полны людей, однако двор был зловеще тих. Не стоило и сомневаться что эта тревожная тишина – лишь затишье перед боем, но это позже, а сейчас…
Сейчас южное светило неумолимо поднималось над горизонтом. Город проснулся и бурно жил, весело шелестя башмаками бесчисленных ног по асфальту тротуаров и колёсами автомобилей по брусчатке дорог.
На часах был десятый час утра, когда жаркое солнце уже залило город светом летнего одесского дня. Горожане спешили по своим делам. По тенистым центральным улицам загрохотали троллейбусы, находится в салоне которого мог, пожалуй, только коренной житель, тогда как человек незакалённый, северный, обливаясь потом и жалобно ловя хоть какой-нибудь малейший ветерок, предпочёл бы пойти пешком и, понимая что никуда из нагретой машины его никто не выпустит, уже проклял тот день, когда на свет появился транспорт, троллейбус и вовсе, так называемое, электричество.
Понимая, что в такой жаркий день роль рая может сослужить даже такой шалаш, перспектива хоть каких-нибудь дальнейших поисков жилья наводила на наши лица лишь кислое выражение. Тогда как перспектива начала немедленного изучения города, а после ночёвки, хоть и далеко не в царских палатах, но всё же, по крайней мере, на кровати и под крышей приглушало логику негой простого спокойствия. Иными словами говоря, гарантия ночлега вселяла в наши подкошенные жарой, ноги всё новые силы и твёрдый шаг. Было принято решение остаться в «койко-месте» на ночь.
Таёжная песня, нескончаемая и величественная, не затихает даже ночной порой. Ночной лес шелестит сочными травами, загадочно поёт ночными птицами. Лес гудит мириадами ночной мошкары, вьющейся вкруг небольшого охотничьего костерка. Будоража животные инстинкты, самые древние структуры человеческого существа, дым охотничьего костра вползает в ноздри ароматом сырого мяса пойманной добычи. Идёт тихий разговор, горячий чай и сушатся вещи у огня. Издревле люди обрабатывали пищу на открытом огне, не используя никаких, пожалуй, приспособлений, кроме двух рогатин и длинной палки. Человеку не была нужна ни общепитовская вилочка с гнутыми зубьями, ни небольшая алюминиевая мисочка с промятым дном, ни, уж тем более, сковорода.
До наших времён человечество донесло многий багаж кухонных принадлежностей. Всевозможные электрические, газовые, керосиновые и многие другие нагревательные приборы, приспособления для мытья, обезжиривания, заточки и хранения бесчисленных столовых принадлежностей, мисок, тарелок, чашек и прочей посуды. В просветлённые времена человек стал ценить те прекрасные мгновения жизни, что можно провести на кухне с друзьями и близкими. Человек стал окружать себя прекрасной кухонной мебелью. Мебелью удобной, надёжной и, в первую очередь пригодной для хранения и вилочек и мисочек и сковородок.
В нашем случае мы, будучи людьми современными и просветлёнными, но всё же не страдавшими некоторыми предрассудками, решили обойтись одним комплектом, состоящим из вилки с миской, на двоих. Однако всё же вместо использования вертела с рогатинами, было принято решение приобрести сковороду, за которой было решено немедленно и отправиться.
В каждом городе есть такие места, где можно купить хоть самого чёрта. И не надо особенным образом знать такие места, так как они обычно не скрыты от посторонних глаз. Каждый продавец всегда, желая найти своего покупателя, стремиться расположиться со своим, пусть даже совершенно нехитрым товаром, на рынке.
С самого утра знаменитый одесский Привоз начинает свою голосистую и разноцветную жизнь. В утренних сумерках, когда спят ещё даже собаки, что прикармливаются в округе, на Привоз съезжаются тележки, багажники легковушек и целые грузовики с товарами. Начинается новый шумный и жаркий торговый день.
Купленная почти
за бесценок старая сковородка с белой крышкой, к слову сказать, была пронесена
через все радости, а так же через небольшое количество неизбежных невзгод
путешествия и была доставлена до самой далёкой Москвы. Но это уже другая
история.
После незатейливо проведённой прямо на кровати-койке, церемонии обеда, столом в которой служил старый шатающийся стул, мы отправились бродить по городу до самой ночи. Искупавшись напоследок в волнах ночного предштормового моря, мы, с надеждой на долгий и сладкий сон, отправились в койко-место на Пушкинскую улицу знаменитого города.
Что же такое счастье, спросят иной раз люди. «Много денег» - замучено поднимет глаза кто-то в то время как кто-то злобно процедит: «счастье - это покой». С мороза – горячий чай и без задних ног в кровать – счастье неоспоримое и совсем не зыбкое.
В ожидания простого человеческого счастье поспать, мы повернули ключ в скважине расшатанного замка и – без чувств в кровать, не зажигая свет. «Много ли для счастья надо?» - засыпая…
Существование человека, как существа общественного, даёт определённо некоторые преимущества. Люди образуют большие сообщества с системой законов и социальных гарантий. Последние конечно хоть и предусматривают некоторые обязанности, однако нередко всё же вознаграждают человеческую единицу хоть и не большим, за то гарантированным в нужную минуту, дивидендом. И сейчас даже не идёт речь о том, какие отношения с обществом лучше, строящиеся на системе прав и обязанностей или на лемме о изначальной свободе личности. Кнут и пряник всё же зачастую оказывается более полезным, учитывая далеко не повальную пресловутую «сознательность», а, говоря иными словами, её огульное отсутствие. С многими, необходимыми как воздух, вещами, общество даёт человеку так же и неизбежную свою пагубную составляющую. Иначе говоря – общество даёт человеку своё «общество». Не секрет что иногда так хочется побыть одному…
Поколения жителей городов, больших и не очень, научилось не принимать близко к сердцу вынужденное соседство с алкоголиками, беспокойной молодёжью и сварливыми соседями. По большому счёту, если в жизни всё хорошо, можно вытерпеть многие превратности судьбы. Можно вытерпеть потоп, устроенный, примера ради, гениальным и парящим где-то в далёком от всеобщего понимания, космическом пространстве, однако совершенно бестолковым в делах земных, молодым человеком неопределённых занятий и странного внешнего вида, живущим этажом сверху. Можно закрыть глаза на то, что соседская дочь с постоянством хорошего хронометра начинает по утрам визгливые уроки пения. Можно в конце концов попросить соседей отучить кота регулярно гадить на ваш коврик. Однако есть в жизни в социуме аспекты, с которыми смириться невозможно, так же как и невозможно жить, ощущая присутствие последних. Иные могут их называть как им заблагорассудится, но наиболее простое и обобщающее название этому злу – «гопники».
Гопота под окнами – болезнь бедных рабочих районов, именуемых «спальными» то ли за то, что в эти безликие кварталы одинаковых зданий люди приезжают лишь спать, то ли за то, что жизнь здесь словно заснула, так как даже в рабочий полдень на улицах врядли встретишь кого-нибудь, кроме, разве что одинокого пенсионера с тележкой продуктов. Вечерами гопы собираются во дворах, напиваются водки и начинают говорить «за жизнь». А по причине того, что «жизнь» у них не особенно пестрит разнообразием и хоть какими-нибудь целями, слова не подкреплены ни красноречием, ни, как правило, и каким-либо смыслом. Громкий глупый ржач, драки и песни под гитару, несущие в себе неизменную идею того, что мир делится всего-навсего на две категории людей: «ментов» и «воров», что, по мнению тех же пресловутых гопарей, одно и то же, точнее что-то вроде двух противоборствующих лагерей.
Давным-давно наше общество, сбросив оковы идеологий, признало за каждым своим членом право на своё мнение. Если человек грезит тем, что когда-нибудь, когда подрастёт, сядет в тюрьму, что несомненно будет его большой и личной заслугой, за которую следует его везде и всегда уважать – это его личное мнение и никто так думать не запрещает. Как говорится, лишь бы человек был хороший. Или, иначе говоря, лишь бы не орал об этом, в особенности по ночам. Говоря уж совсем прямо, как написано выше: «счастье – это когда тебе жить хотя бы не мешают». Плохо когда под окнами есть гопота, но хуже когда школяру папа купил новые колонки.
В эту ненастную южную ночь нам не суждено было уснуть раньше трёх часов, так как до вышеозначенного времени пришлось со всем двором заниматься коллективным прослушиванием американского боевика, звук которого раскатами грома взрывов и душераздирающими воплями будил всех городских птиц в радиусе километра.
Повтор художественного фильма пришлось прослушать в восемь утра, после чего «койко-место» и центр города было без сожалений покинуты, а деньги за проживание в полном объёме были у бойкой тётки с истинно одесским акцентом забраны.
В тот же день, точнее через два часа, мы переехали в отдельную квартиру неподалёку от моря и центра, где провели всё оставшееся время. Время, дни и ночи которого были сказочны и незабываемы, как была сказочна и незабываема и сама Одесса!
